Проснулся посреди рождественской ночи и решил написать. Накипело!
Не у меня одного ощущение, что о проблеме детей-инвалидов государство «вспомнило» только сейчас, когда возникла «политическая целесообразность».
В 1991 году, на сломе эпох, когда государству было не до социальной справедливости, различные благотворительные организации Санкт-Петербурга решили объединиться и создать Ассоциацию организаций социальной помощи Санкт-Петербурга. Я тогда работал в Детском фонде имени Ленина и выступил одним из инициаторов такого объединения, впоследствии став исполнительным директором этой Ассоциации.
Мы решили создать и создали единую базу «Социальная помощь», чтобы помочь нуждающимся и благотворителям найти друг друга. В дальнейшем эту базу мы передали Комитету по социальной политике мэрии Санкт-Петербурга.
У меня до сих пор сохранились рукописные списки детей-инвалидов, сохранились и фотографии.
Помню, как двадцать лет назад в Петергофском дворце организовали новогоднюю ёлку для детей-сирот и детей-инвалидов, как вручали подарки.
На конец 2011 года число детей-сирот в России составляло 654 355. По данным министра здравоохранения и социального развития Татьяны Голиковой на август 2009 года, численность детей-инвалидов в России составляет 545 тысяч человек, 23,6% детей-инвалидов страдают заболеваниями различных органов и нарушений обмена веществ, 21,3% – умственными нарушениями и 23,1% детей-инвалидов имеют двигательные нарушения.
Как и всегда, кто-то искренне хочет помочь детям, а кто-то явно на этом спекулирует. Невольно вспомнился фильм «Двенадцать стульев», как Остап Бендер и его «союз меча и орала» собирались помочь детям и уповали на то, что «запад нам поможет».
Меня всегда коробил цинизм политиков!
Только наивный не понимает, что дело не в защите прав человека и не в защите прав детей, а, как всегда, в деньгах: чтобы законно арестовывать людей из СПИСКА – «агентов влияния» – которые в нужный момент забирают вложенные инвестиции и деньги из банков и с рынка акций, тем самым провоцируя «финансовый кризис» с обвалом валюты (как это было в 1998 году и в 2008 году). Так называемый «финансовый кризис» – это средство воздействия на управление страной с целью переключить внимание с проблем внешней политики на проблемы политики внутренней. В 1998 году это была Югославия, в 2008 году Южная Осетия.
Если для некоторых наших детей-сирот и детей-инвалидов приём в семьи иностранцев может стать спасением, то для Родины нашей – России – это ПОЗОР!
Не знаю, кому как, а лично мне СТЫДНО!
Стыдно за то, что наше государство не может обеспечить нормальные условия для жизни детей-сирот и детей-инвалидов!
Стыдно за то, что детей-инвалидов и детей-сирот забирают иностранцы, и что многие просто крадут наших детей, увозя их в Америку под различными предлогами, как это было и со мной.
Так получилось, что оказывая помощь инвалидам, я в результате ДТП сам стал инвалидом второй группы. Когда я проходил реабилитацию, то оказался свидетелем случая, который поразил меня настолько, что я описал его в своём романе «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак».
Заметьте, это было 20 лет назад, и всё это чистая правда!
Неожиданно в палату вошла дежурная медсестра.
— Что это? — спросил Дмитрий, кивнув в сторону стены, сквозь которую проникали душераздирающие стоны.
— Привезли ребенка, больного церебральным параличом. Жуткая картинка.
Звуки возникли вновь. Прислушавшись, Дима различил надрывное “ма-а-а-а-а-а”. Он вдруг отчетливо представил себе эту “картинку” и весь содрогнулся. Стоны смолкли так же неожиданно, как и возникли.
Дмитрий решил выйти в коридор. Проковыляв до конца коридора и повернув назад, он увидел, как навстречу ему движется непонятное существо. Оно странным образом передвигалось по полу. Дмитрий замер на месте, будучи не в состоянии пятиться на костылях.
Это был ребенок, наверно, тот самый, который издавал мучительные стоны. И хотя однажды по телевидению Дмитрий видел детей, больных церебральным параличом, однако воочию столкнулся впервые. Жалость к ребенку, ползущему на неестественным образом вывернутых коленочках с помощью локтей и всего своего сухенького тельца, вызвала непривычную слабость, отчего закружилась голова, и, покачнувшись, Дмитрий едва не упал. И хотя сам он производил жалкое зрелище, однако рядом с уродливым ребенком выглядел вполне нормальным человеком.
Приглядевшись к подползшему к ногам ребенку, Дмитрий обнаружил, что перед ним девочка лет шести, хрупкая, с тоненькими конечностями и качающейся из стороны в сторону головой. Лицо ее поразило Дмитрия! Выразительные глаза на фоне изогнутого тельца создавали удивительный контраст уродства и красоты.
“Какое удивительно прекрасное лицо!” — думал Дмитрий, смотря на больного ребенка. Разглядывая девочку, он невольно вспомнил о дочери и тут же поймал себя на мысли, что ведь ребенок этот все понимает: и отношение к себе, и ту жестокую участь, которая определила ее жизнь.
Взглянув в печальные глаза девочки, Дмитрий невольно напрягся, пытаясь защититься от проникающей в него жалости, однако не выдержал и, подчинившись внезапно нахлынувшему чувству, едва не заплакал.
Чувство к этой девочке было схоже с той жалостью к себе самому, которое из немногих впечатлений детства наиболее полно сохранилась в его душе. То же чувство овладевало им при виде мучаемых животных, избиения людей и всякой незащищенности перед болью. Диме всегда хотелось помочь страдающим, хотя часто был не в состоянии помочь себе самому. Когда холод одиночества сковывал все внутри, только слезы помогали оттаять и вновь стать восприимчивым к окружающему.
Дима никогда не боялся плакать прилюдно и не стыдился своих слез, потому что знал — никто не поймет их истинной причины и не проявит сострадания. Слезы всегда помогали преодолеть отчаяние, ведущее к самоубийству. Испытываемая к самому себе жалость, безуспешно ищущая понимания и сочувствия, утихала при мысли, что вряд ли кто-нибудь будет особо мучиться от угрызений совести в связи с его смертью.
Голова закружилась, и Дмитрий едва не упал, как был — с костылями, в гипсе, с ногой, проткнутой восемью железными спицами, — но удержался. Почему-то ему хотелось растянуться на полу рядом с этим несчастным ребенком и ползком вместе с ней добраться до палаты.
Вспомнив, что в кармане халата осталось несколько конфет, Дмитрий достал их и протянул девочке. Та, увидев протянутую руку, подползла вплотную, пыталась дотянуться, но так и не смогла своими скрюченными пальцами ухватить конфеты; как ни старались, они так и не смогли что-либо сделать, и оттого с отчаянием смотрели друг на друга.
Вдруг словно током Дмитрия пронзило чувство невозможной любви, подобное тому, какое он испытывал к недостижимо далекой дочери, любви, оставшейся после детства, которая никогда не смогла и не сможет себя воплотить в нежной заботе и ласке, как бы он о том ни мечтал. Всю свою жизнь Дмитрий страдал от того, что его чувств или не понимали, или, что чаще всего, не принимали, а потому единственное, что выдавало тоску по любви, не нашедшей своего воплощения, были слезы, безутешные, а потому безудержные.
Дмитрий и девочка продолжали смотреть друг на друга, как вдруг ее лицо исказило некое подобие улыбки, а руки, неестественно согнутые в локтях, сделали отчаянное движение, стремясь дотянуться до протянутой ладони, на которой лежали конфеты. Оперевшись на закованную в гипс ногу, Дмитрий постарался нагнуться как можно ниже. Девочка, неестественно изогнувшись, сделала отчаянное движение всем тельцем и своими скрюченными пальцами ухватила Димину ладонь.
Потеряв шаткое равновесие, Дмитрий чуть было не упал, но, преодолевая острую боль в ноге, успел опереться на костыль. Конфеты выпали из его рук и оказались возле ног девочки. Она сделала одну, вторую, третью, четвертую попытку скрюченными пальцами захватить лакомство, но только одну из трех конфет ей удалось положить в подол своего платья.
Дмитрий был в отчаянии, глядя на эти усилия и будучи не в состоянии ничем помочь. А девочка спокойно продолжала собирать валявшиеся на полу конфеты.
К ним подошла какая-то женщина.
— Скажи дяде спасибо, — сказала она.
Девчушка дернула головой и улыбнулась, обнажив подпорченные зубы. Дима почувствовал, что вот-вот расплачется, и чтобы сдержать слезы, спросил:
— Как ее зовут?
— Леночка, — ответила женщина, по всей видимости, мать несчастного ребенка.
— Леночка, — повторил Дима, и слезы невыразимой боли затрепетали в уголках его глаз.
— Вам, наверно, очень тяжело приходится?
— Да, нелегко, — вздохнув, ответила мать Леночки.
— А сколько лет дочери?
— Двенадцать.
— Странно. На вид ей лет шесть. Как же вы живете?
— Я не работаю и постоянно нахожусь с дочкой. Мне предлагали отдать ее в специальный центр, но я отказалась, поскольку это все равно что поместить ребенка в кромешный ад. Дома все же лучше. Из окружающих мало кто понимает мое положение. Даже порой не пропускают без очереди.
— А что говорят доктора?
— Когда стало ясно, что болезнь у моего ребенка хроническая, то сразу предложили сдать. Но поскольку я отказалась, то врачи свое участие свели к минимуму, заявив: “сдали бы, и не было никаких проблем, а раз не захотели, то тащите сами”. И все, разумеется, легло на мои плечи. Те, кто вроде бы должен заниматься инвалидами, стараются или не замечать, или отпихнуть их от себя. А в результате больные оказываются никому не нужны. Предлагали устроить моего ребенка в специальный детсад, в спецшколу, но я оставила ее рядом с собой. Ведь там все воспитание — уколы аминазина. Чиновники исходят из того, что когда всех больных людей соберут в одно место, это будет им удобно. Но это выгодно прежде всего тем, кто работает с больными. Поверьте, такое обособление вредит всем, в том числе и здоровым. Нет, больных детей нельзя исключать из общества, потому что, не видя чужих страданий, общество теряет нравственный ориентир. Люди перестают сочувствовать чужому несчастью, разучаются сострадать чужому горю. Не видя больных среди здоровых, все начинают считать, что этой проблемы вроде бы как и не существует.
— Но ведь у вас, по всей видимости, есть какие-то особые льготы, права…
— Льготы-то есть, да что толку, если добиться их практически невозможно. Ведь чтобы добраться куда-нибудь, необходимо сесть в автобус или, по крайней мере, подняться по лестнице. А город практически не приспособлен для больных людей — ни тротуаров, ни пандусов. Иногда создается такое впечатление, что государство и общество сознательно проводят политику, когда система работает сама на себя как ей удобно. Проектируют даже целые жилые комплексы для больных, подальше от здоровых, где предполагают собрать инвалидов. Думают, будто им вместе будет хорошо. Но нет худшего оскорбления для больного, чем постоянно подчеркивать его отличие от здоровых людей! Те дети, которые остались у родителей и вынуждены жить в обычной среде, очень мучаются, поскольку от них шарахаются, как от ненормальных. Однако ненормально то, что возникают барьеры между здоровыми и больными людьми. Некоторые родители даже начинают стесняться своих уродливых детей, боясь показываться с ними на улицах. И опять же, лишь потому, что окружающие плохо реагируют. Считается даже, что если человек урод, то он психически неполноценен, а значит, от него нужно каким-либо образом оградиться. Чтобы отделаться, дают пенсию, будто бы это самое главное, что государство может сделать.
— Как же вам удается справляться со всеми бытовыми трудностями?
— От соседки по квартире часто приходится слышать: “Я твоего урода ударю; и зачем она нужна, чего ты тут с ней другим мешаешь?” У нас даже как-то коляску инвалидную украли, разбили и сожгли. А достать другую стоило таких мук, что никакими словами не передать. Здоровому не понять, что такое для нас, когда перестает работать лифт и нет никакой возможности подняться на десятый этаж. Куда деться инвалиду, для которого всякая лестница это непреодолимое препятствие? Вы никогда не поймете наше положение, потому что никогда не увидите окружающее нашими глазами. Вот вы можете представить себе мир, в котором отсутствуют лестницы, то есть лестницы как понятие.
Еще недавно Дмитрий сам передвигался по отделению на инвалидной коляске и помнил то состояние беспомощности, когда подъезжал к лестничному пролету.
— Вы посмотрите вокруг, — продолжала мать Леночки. — Вся жизнь — одна большая лестница! Это символический образ мира, где каждый стоит на своей ступеньке, пытаясь подняться повыше. Иерархия — та же лестница, и именно благодаря ей один пытается казаться лучше другого, хотя все мы в принципе одинаковы. Каждый старается взобраться как можно повыше, непонятно только, зачем и для чего. Вся жизнь видится как лестница, где шаг за шагом, ступенька за ступенькой преодолевается путь к какому-то успеху. Только для нас желанная судьба это ровная дорога, в которой нет ни лестниц, ни углов. Все проблемы мира от лестниц!
Слушая женщину, которой, по всей видимости, приходилось катать дочь на коляске и носить на руках, Дмитрий все более поражался ее словам. Он никогда не воспринимал лестницу как препятствие и даже не подозревал о возможности такого мировосприятия, а потому удивился, когда мать Леночки открыла для него совершенно иное видение мира, о котором он даже не догадывался, хотя сталкивался с лестницами на каждом шагу.
— Власти строят как им удобно, и при этом делают вид, что нас нет. Но мы существуем, и живем рядом, чувствуя себя чужими в мире, который для нас не приспособлен. Здоровым кажется, что проблема отсутствует, но они увидят ее лишь, когда сами станут такими же калеками, как и мы. Всякая ожесточенность это результат обособления. Общество своим равнодушием делает больных людей чужими и никому не нужными!
Женщина вынула носовой платок и вытерла слезы.
— Да чего говорить, одно расстройство, — всхлипнула она. — Когда дети с ранних лет не видят, что рядом есть нуждающиеся в помощи, впоследствии они вырастают людьми черствыми, и трудно ожидать от них милосердия, которое должно быть естественным движением души. Здоровые дети не играют и не дружат с больными. На улице некоторые смеются над моим ребенком, а иные даже дразнят. Подростки вообще очень злые. А я воспитываю доченьку в любви. Она еще не понимает всей своей драмы, но я-то постоянно чувствую, как ей тяжело. Страшно подумать, как она будет жить одна, когда мы умрем.
Мать Леночки вновь вытерла слезы.
— Только за что такое испытание? За что, Господи?! Ладно, мне за грехи, но ей-то, ей-то за что?!
Она подняла дочку и, держа подмышки, повела по коридору. Леночка делала неуклюжие движения ногами, лишь ставя их на пол, но не в состоянии на них опереться. Дмитрий видел, как люди, мимо которых проходили мать с дочкой, опускали глаза, стараясь не смотреть, то ли от стыда, то ли от чувства вины перед несчастным ребенком.
Вдруг за дверьми палаты послышался негромкий стук. Дмитрий прервал чтение и посмотрел на дверь, которая странным образом приоткрывалась, словно посетитель не решался войти.
— Входите, входите, пожалуйста, — пригласил Дмитрий.
Однако дверь продолжала по-прежнему медленно открываться, словно кошка пыталась пролезть в образовывающуюся щель. Дмитрий стал с интересом смотреть, кто бы это мог быть. Но посетитель почему-то никак не мог полностью открыть дверь.
— Ну же, кто там? — в нетерпении спросил Дмитрий и изумился, когда увидел, как в проем двери рядом с порогом просунулся чей-то локоть, затем ступня, и в палату стала вползать та самая девочка, больная церебральным параличом, которую он прежде встретил в коридоре.
Да, это была Леночка. При виде ее Дима непроизвольно съежился, почувствовав слабость, которая возникла при первой встрече с этим больным ребенком. С трудом справившись с собой, он пытался приветливо улыбнуться.
— Привет, заходи в гости.
Леночка, брякая о пол костями рук и ног, вползала в палату. Глядя на нее, Дмитрий не смог удержать комок глухой боли, тупыми толчками бьющий под сердце и вызывающий тошноту. Смотреть на эту “картинку” было невыносимо. Через силу улыбнувшись, Дмитрий как можно веселее спросил:
— Как поживаешь?
Девочка попыталась ответить на приветствие, но вместо улыбки получилась гримаса, исказившая ее лицо. Изо рта Леночки текла слюна, капая на ворот платья. Дмитрий понял, что никакого другого способа общения, кроме взгляда и улыбки, быть не может. И действительно, улыбающиеся глаза Леночки говорили гораздо больше, нежели могли выразить издаваемые ею нечленораздельные звуки.
Безусловно, Леночка все понимала, но Дмитрий не представлял, о чем с ней говорить. Так они и улыбались друг другу. А сердце, между тем, разрывалось от жалости и сострадания. Дмитрий испытывал необъяснимое чувство вины перед Леночкой, словно это он обрек ее на невыразимые страдания, заставляя мучиться безвинное существо.
Дмитрий смотрел в глаза девочки, и она отвечала ему улыбкой. Любовь в смеющихся глазах Леночки была до того пронзительной, что Дмитрий готов был расплакаться. Он вынул из тумбочки шоколадку и протянул Леночке. Это был жест отчаяния, глупая попытка хоть чем-то загладить необъяснимое чувство вины перед несчастным ребенком.
Увидев протянутую шоколадку, Леночка стала подползать к Диминой кровати, закидывая вперед то одну, то другую согнутую в колене ногу, опираясь на локотки и при этом изо всех сил отталкиваясь телом. Дмитрий отвел глаза, будучи не в силах смотреть на это душераздирающее зрелище.
И вновь сердце сжалось, как когда-то в детстве, всколыхнув горькие воспоминания. Тогда слезы сами собой выступали на глазах при виде хромающей собаки или умирающего голубя, пробивая брешь в защитной стене отчуждения. Дима не мог безучастно смотреть на замерзающего в подворотне котенка и приносил его домой. Даже сломанное дерево, казалось, кричало о своей боли.
— Простите, мой ребенок у вас? — раздался мужской голос.
Какой-то незнакомый мужчина, войдя в палату, подошел к Леночке и взял ее на руки.
— Что же ты ушла из палаты и ничего не сказала?
В ответ Леночка дернула головой и посмотрела на Дмитрия своими смеющимися глазами.
— Вы ее отец? — спросил Дима, обратившись к мужчине.
— Да, — ответил тот.
— Как же случилось это несчастье?
— Последствия родовой травмы. Медсестра что-то не так сделала, вот теперь и мучаемся.
Боясь обнаружить свои слезы, Дмитрий, не поднимая глаз, спросил:
— И как же вы отнеслись после к той медсестре?
— А что тут поделаешь? Ведь она хоть и виновата, но ведь без злого умысла. Значит, уж судьба наша такая.
— Но ведь если бы не ее оплошность, у вас сейчас все могло быть хорошо, — сам не зная зачем, возразил Дима.
— Кто знает, что может случиться? Злости у меня на эту медсестру нет. Но, верно, виноват я в чем-то перед Богом, раз он послал мне такое наказание.
— Но ребенок разве в чем-то виноват? Она-то за что страдает?
Мужчина пожал плечами.
— Верно, это плата за мои грехи.
Дима внимательно посмотрел на отца Леночки. Это был мужчина примерно одних с ним лет, только лицо у него все было в глубоких морщинах, словно сморщившееся.
— Если Бог есть и если он нас действительно любит, то как же он может допускать такую несправедливость, обрекая на страдания безвинных? — спросил Дмитрий.
— Кого Бог любит, того и наказывает. А может быть, это не наказание вовсе, а испытание. Ведь понять смысл того, что делает Бог, можно лишь когда все происходящее с тобой оцениваешь как проявление его любви и заботы.
И помолчав, отец Леночки добавил:
— Самое страшное это безразличие Господа.
Дмитрий растерялся, совершенно не ожидая услышать такой ответ из уст простоватого на вид человека.
— Если Бог любит нас такими как мы есть, то все дает нам к радости, — сказал Дмитрий. — Но как же можно быть радостным, имея такое несчастье?
— Верить надо, что все на благо, тогда и радость пребудет. Кто мудр, тот уразумеет милость Господа.
Отец Леночки помолчал, а дочка его тем временем не по-детски серьезно посмотрела на Дмитрия.
— Неужели вы простили медсестру, которая стала причиной страданий вашего ребенка?
— Конечно, простил. А что я могу еще сделать? Но главное, когда навещал жену в родильном доме, то познакомился с этой самой медсестрой и даже сделал ей подарок. Надеялся, что к моей жене отнесутся как-то особенно чутко и заботливо. А потом вот такое…
— Правильно говорят: не делай добра, не получишь зла. Нужно было подать в суд на эту медсестру, — посоветовал Дмитрий.
— А разве это что-нибудь изменит? — грустным голосом возразил отец больного ребенка. — Если бы этим можно было вернуть здоровье дочери… Зачем же другого человека делать несчастным, разве на земле и без того мало зла?
— Вы верите в то, что зло можно победить добром?
— Не знаю. Наверно, просто нет другого способа. Ведь зло порождает только зло, и чтобы разорвать этот порочный круг, нужно, чтобы хоть кто-то решился однажды ответить на зло добром.
— Значит, по-вашему, нужно поблагодарить эту медсестру за то, что она сделала с вашим ребенком?
— Нет, конечно. Но и ненавистью себя изнурять вряд ли стоит. Все равно уже ничего не изменишь. Видать, это крест мой. Надо нести, даже если сил не будет. Бросить ведь нельзя.
— Но если простить, если не наказать, то эта медсестра может и других детей сделать калеками. Вы имеете полное моральное и юридическое право подать на нее в суд.
Отец Леночки помолчал и все тем же грустным голосом произнес:
— Мне ли судить ее? Может быть, она уже раскаялась. Да и какой из меня судья, когда я сам не без греха.
Эти известные слова, произнесенные рано состарившимся мужчиной, удивили Дмитрия.
— У вас, наверно, тоже есть дети.
— Почему вы так решили?
— Видно, что вы любите детей.
Дмитрий не нашелся, что ответить.
— Ладно, нам пора.
Отец Леночки взял дочку на руки и вышел из палаты. Она улыбнулась на прощание, и в этих глазах Дима узнал свою кричащую тоску по несбывшейся любви…»
(из моего романа «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак» на сайте Новая Русская Литература
ЛЮБОВЬ ТВОРИТЬ НЕОБХОДИМОСТЬ!
А как Вы относитесь к передаче детей-инвалидов в семьи иностранцев?
© Николай Кофырин – Новая Русская Литература
Метки: дети-инвалиды, дети-сироты, закон димы яковлева, Николай Кофырин